Декарт (Робеспьер): интервью - вещь ненужная.

(13-11-2014 10:27) 

Для режиссера — не только для меня, вообще для режиссера, мне кажется, типичен такой парадокс: нужно сочетать в своей психике две крайности. Одна из них называется "мания величия", другая "всяк сверчок знай свой шесток". Очень важно сопрягать эти две крайности в своем сознании. Без мании величия, тайной или явной, скрываемой или афишируемой, невозможно в режиссуре ничего сделать.

А с другой стороны, нужно знать свои очертания, свои контуры, свои ниши, границы и в них втискиваться со всей своей манией величия. Для меня, например, это обязательно. Может быть, другие такое правило тоже практикуют. Думаю, все практикуют, но, может быть, не все осознанно.

Когда речь идет об искусстве, наивно считать, что кто-то говорит правду, а кто-то неправду. Правды нет никакой, вообще нет! Есть мироздание и его хаос, понимаете? И человеческий мозг не может постичь всего. Сколько бы мы ни говорили, что малейшая молекула создана по образцу мироздания. Тем не менее "малейшая молекула" не может постичь мир, но хочет постичь. И искусство так же, как религия, дает утехи, утешения. На разных уровнях. И то, что является правдой для одного уровня сознания, что называется, для "простого зрителя", будет лакировкой и неправдой для другого уровня сознания, настроенного на правду. Но носитель такого сознания тоже никакой правды не получает, потому что его мозг тоже ограничен. Нельзя назвать ни правдой, ни неправдой ту модель, которую ты накладываешь на мир. Она все равно его лакирует, пусть даже в очень грустном варианте. Модель организует мироздание, чтобы мозг его воспринял и утешился — утешился хотя бы, так сказать, игрой ума. Пусть это будет очень грустно, очень печально, но радость формы дает радость мозгу, и это утешает. Любое искусство не является правдой, любое искусство является тем или иным уровнем лакировки модели мироздания, которое мы не можем охватить разумом.
Искусство существует для того, чтобы все-таки правду скрыть <...>. В основном она смертельна, понимаете? Она ужасна, она мучительна. Мы хотим увидеть ее или увериться, что мы ее увидели. Но видеть ее - это значит умереть. Правды нет, потому что она ужасна <...>. Но мы не хотим такое видеть до конца - для того и форма существует в искусстве".

Моя профессия - это ежедневное удесятеренное общение. На площадке приходится столько разговаривать, что вне её я хочу молчать. Зачем все время выбалтывать себя?

Вообще, я люблю свои фильмы. Я среди них чувствую себя защищенно, как мать среди собственных детей... Мои фильмы – это мои линии лица, мои страсти, мои страхи...
Самоедства во мне нет - есть ядовитость.

Насчет мировой славы я сразу же хочу сказать, что в любой стране мира найдется, наверное, несколько человек, которые любят мое кино и понимают его. Им это очень нравится, а остальные плачут там, где я смеюсь, и непонятно отчего злятся.

...а в гости я ходить не люблю, это утомительно.

Когда говорят, что я не люблю людей, мне это непонятно. Я не кошка и не Господь Бог, чтобы любить людей вообще. Чтобы так их любить, надо быть либо сверху, либо снизу, а я - рядом.

Юбилеи - это, по-современному говоря, настолько не мой стиль...

Я пыталась понять, насколько можно пробудить актера в неактере. Это же игра. Дети все играют. Актерство тоже называется этим глаголом - это игры взрослых людей.

Отношение к женщинам в режиссуре - нормальное. Потому что их мало. Ко мне отношение было лояльное. Ко мне цеплялись по идеологическим мотивам, а не по гендерным. Но в частной жизни эта профессия губительна.

Я делаю то, что я хочу делать, и не делаю то, что не хочу. Каждый хочет понравиться всему человечеству. Я буду счастлива, если я понравлюсь всему человечеству. Но я ничего для этого сделать фактически не могу. Я, прежде всего, хочу нравиться самой себе, узкому кругу близких и интересных мне людей. Но это не будет причиной моих поступков. Я не верю, что кто-то может выскочить из себя. Если это получается, то получается не из-за того, что этот человек решил что-то. Возможно, я наивна.

Мне представляется, что мечтой Жанны д'Арк было то, чтобы ее сожгли. Конечно, когда она стояла на костре, она страдала физически и заранее этого страдания не учла. И тем не менее таков ее выбор. У каждого свой выбор, своя услада, своя мука, свое упоение. Дальше можете говорить, что это мазохизм, а я не соглашусь.

Может статься, я вообще не чувствую времени, его бега, давления. Я не делю время на 60-е, 70-е и т.д. Я его иначе считаю, по другим признакам.

Я говорю, что никак жить нельзя. Потому что жить вообще ужасно, по самой даже биологической, химической природе жизни.

Помню, давным-давно с оператором Геннадием Карюком мы стояли как-то в Одессе перед фотовитриной, а там на фотографии - такие завораживающие невесты и женихи, и младенцы, и вообще люди, старающиеся запечатлеть себя в розовом свете <...>. Мы тогда вспомнили про индийское кино - есть в нем какая-то загадка, мы не умеем делать такое. А как бы хотелось снять кино, которое было бы таким и не таким. Чтобы оно все в себе заключало - и простое и сложное. Я не верю, когда кто-то говорит, что хочет снимать элитарное кино. Каждому режиссеру хотелось бы быть понятым всеми и нравиться всем - как Чарли Чаплин. Но в то же время быть самим собой. Мне, к сожалению, редко удается совместить эти крайности, эти формы существования, но хотелось бы...

Раньше мне нравились фильмы Андрея Тарковского... А потом я узнала, что однажды во время съемок он сжег живую корову, и подумала: "Ну разговоры, сплетни". Да я бы за такое в ад послала! Но когда показали по телевидению фильм о Тарковском и я увидела кадр, не вошедший в "Рублева", — эту бегущую и горящую корову — Тарковский для меня перестал существовать. Все!

Мой фильм "Астенический синдром" начинается с такого кадра: стоят старушки, держатся за руки и громко кричат. В детстве, в ранней юности я думала, что если бы все люди внимательно прочли Льва Николаевича Толстого, то все стали бы добрыми и умными, добрыми и умными... Этим все сказано! Уже столько дано рецептов, как нужно. Но есть же природа, от которой мы мало можем отойти, отступить. Хоть во времена Калигулы, хоть в средневековье — все равно у человека было два уха, один желудок. Ничего в человеке не меняется!

Я терпеть не могу самомнение человека, считающего себя венцом творения и верхом совершенства. Хорош человек или плох? Слаб или силен? Я думаю, что этот вопрос стоит обсудить... среди медуз! Или медведей! Вот если бы мы могли подслушать, что думают о нас муравьи, мы бы приблизились к ответу на этот вопрос.

Большинство людей не умеют, не любят и не хотят слушать. Им главное выговориться.

...в тот момент, когда я все «загоняю в пленку» – я так это называю, – творческий процесс становится страшно интересным: он бесконечен в своих шахматных вариациях и возможностях! На монтаже тебе уже никто не мешает, не возражает… Это блаженство! И погода не изменится. И актеры не заболеют...

Иногда я читаю свои интервью и понимаю: вот этого не могла бы сказать никогда! Нет, я в таких случаях ничего не делаю. Не звоню журналисту, не кричу: как вы посмели! Да и визирую я что-либо редко, так как живу в Одессе. И с интернетом я не очень дружу…
Интервью – вещь ненужная. Более того, интервью – вредная вещь! Ведь наш с вами разговор – на потребу обывателя. Интервью – это лишнее для художника. Все, что он может сказать, он говорит своим творчеством. А прочее (вздыхает) – для тех, кто быстро хочет понять творческую фигуру и положить ее на какую-нибудь полочку.

Back to top

карта сайта